«Тебя, горемыку, нельзя оставлять одного»
Оператор БПЛА Лёха завтра выходит на позиции. Серёга, сгорбившись за столом и старательно выводя каждую букву, подписывает Лёхины сбросы: «За брата». На днях командиру части пришла бумажка по его душу, и теперь Серёга переживает, что его из этой части переведут. Подписав снаряды, он берётся за начинку сбросов — запихивает в них проволоку, пульки, железяки с такой сосредоточенностью, будто заряжает новогоднюю хлопушку сюрпризами.
— А это зачем вы делаете? — спрашиваю его.
— Уплотняю взрывчатое вещество, — улыбаясь, отвечает он. — Чем плотнее, тем лучше взрывается.
Серёга — крупный мужчина лет сорока пяти. Светлый, голубоглазый. Работяга — по нему видно. Работал бурильщиком в Оренбурге, получал зарплату выше, чем на СВО.
Я не знаю, как спросить его о брате. У него здесь погиб брат или все погибшие ему братья? Прошу его вспомнить что-нибудь из детства.
«Наперегонки с дронами»: военнослужащий рассказал RT, как спас раненого товарища и помог ему избежать ампутации ноги
— Это были бедные 1990-е, — отвлекается от сбросов он, — у родителей не было денег на ёлку, а нам с младшим братом было охота её нарядить. Мне было 13, ему — девять. Мы пошли с ним в лес воровать ёлку, и нужно было пройти речку Сакмару. А мороз был хороший, сильный. Мы знали, где брод, я надел резиновый костюм (у нас был только один), брат залез мне на плечи, и так мы перешли речку. Срубили ёлку — и напрямки к речке, а уже уставшие, сугробов намело, брат опять залез мне на плечи. Я дошёл до середины речки и говорю: «Слазь с меня, я сейчас упаду!» Он: «Нет! Иди! Половину реки всё равно прошли». И ещё выше забрался, сидит чуть ли не как чебурашка у меня на голове и ещё ёлку держит. А у меня сил ну нету просто, ещё течение быстрое, я еле-еле, еле-еле дошёл до берега, упал на снег и 30 минут не мог отдышаться, а он всё вокруг ходит: «Вставай, пошли! Вставай, пошли!» А ещё темно. До дома когда дошли — увидели, что, пока ёлку тащили, от неё все иголки на морозе поотлетали, ветки сломались. Мама сказала: «Вот такую и ставьте!» Ничё, нарядили побольше и отметили Новый год.
Сергей, улыбаясь, рассказывает, как они с братом работали на одном предприятии: старший пошёл бурильщиком в бригаду, младший — мастером туда же. Бойцы в это время занимаются своими делами.
В подвале части темно, в два ряда стоят сколоченные лежаки, накрытые армейскими куртками. Посередине — длинный деревянный стол, скамейки. Низкая лампа.
— Я же, понимаете, горемыка, по его словам, — улыбается Серёга. — Всегда травму какую-нибудь получу. Вон палец оторвало зимой, когда я работал на нефтепромысле, — он показывает обрубок пальца. — То машину в гараже до армии ещё чинил, бензин разлил, забыл и спичку зажёг — крыша к соседям улетела. Брат в больницу ко мне пришёл, злой на меня был, говорит: «Горемыка ты, за тобой всегда надо смотреть».
В отсек заходит худой боец с впалыми щеками, он только что с позиций.
— Как дела? — спрашивает Лёха.
— Обычный день, 96, 107, — флегматично отвечает тот, ложась на кровать и закрывая глаза.
Бойцы переглядываются и взрываются хохотом. Вновь прибывший лежит, скрестив руки на груди, лицо его невозмутимо. «96_107» — уже недействительное обозначение для рации: «Всё хорошо».
Боец ВС России взорвал гранату рядом с военными ВСУ, прикрывая отход сослуживцев
— А что было потом? — спрашиваю Серёгу, который гогочет громче всех.
Мне кажется, что история подбирается к тяжёлой развязке.
— Потом мне прислали в 2022-м повестку, — отвечает он. — Звонит младший брат: «Поехали тебе и мне форму покупать». «А тебе зачем?!» «А я уже с военкомом говорил, — отвечает он, — мы с тобой будем в одной роте. Тебя, горемыку, нельзя оставлять одного». Я говорил ему, что мы у отца единственные и дома должен кто-то остаться. Он ответил: «Мы же братья — куда ты, туда и я». И мы попали в один взвод танковый, только в танках разных были: братьев в один экипаж не берут.
Я уже не хочу слышать кульминацию этой истории, зная, что она будет тяжёлой, и увожу разговор в сторону. Я спрашиваю, правда ли, что Серёга — горемыка. Он смеётся: да вот как-то под утро возвращались с позиций — все прошли, Серёга шёл замыкающим. Тропинка была бойцами натоптанной, по ней ходили много раз, но поди ж ты — наступил Серёга на «лепесток».
Грязь лежала большая, на Серёге к тому же были уставные ботинки — ногу не оторвало, но кость треснула. А уже рассветало, и «немцы» начали работать. Товарищи схватили Серёгу и успели на метров 200 оттащить. А младший брат тогда был «на домике», где ждал возвращения Серёги. И вот заходит в «домик» парнишка, несёт ботинок Серёги, его автомат и бронежилет. Младший брат вскочил: «Где Серёга?!» «А вот он», — отвечает парнишка, забыв, что тот брат. «Серёга где, говори!» — младший брат схватился за автомат. Парнишка закричал: «Всё нормально! В больничке он! На минку наступил!» Когда Серёгу выписали, брат выстругал ему палку, чтобы тот мог до танка дойти.
Серёга берётся за проволоку. Выпускает её, и мы молча смотрим друг другу в глаза. Я знаю, что надо сказать что-то, что отвлечёт его сейчас от мыслей о брате, но я сама думаю о его брате, и ничего не приходит мне в голову. Серёгины глаза краснеют, на них появляются слёзы, он резко крутится на лавке, вскакивает и убегает.
«Храбрый воин с несгибаемой волей»: участник СВО из Уфы посмертно удостоен звания Героя России
В комнате все молчат. Я знаю, что все слушали наш разговор. Я слышу дыхание комнаты, я не выключаю диктофон — я жду, когда кто-нибудь что-нибудь скажет, но шесть минут проходят в тяжёлом молчании. Серёга возвращается. Берётся за проволоку и пульки.
— Всё нормально! — говорит он. — Чем плотнее, тем больше разлёт. Это за брата. И за всех других парней.
— А вы всё ещё танкист? — спрашиваю его.
— Нет, как брат погиб, мне в танк стало страшно садиться. Брат тоже говорил: «Не место тебе, горемыка, в танке». Командиру из военкомата письмо пришло, чтоб меня из зоны СВО перевели как единственного теперь сына, а я никуда не пойду, я тут буду, за брата.
Серёга даже хватается за стол:
— А я ещё к танкистам съездить хочу, там минки подписать.
Брат погиб от такого же сброса, что сейчас начиняет Серёга. 24 февраля 2024 года его танк подбили, экипаж успел выбежать. «Немцы» стреляли не переставая, наша БМП подобрала экипаж, и на её броню прилетел вот такой снаряд, начинённый пульками, проволокой и железяками. Погибли все.
— Если б мой брат был жив, а я б помер, он бы тут сейчас не только снаряды подписывал, — говорит Серёга. — Он у меня такой изобретательный. Он бы уже тут за меня мини ядерную бомбу собрал. Это за брата, за всех парней. Мало ли я тут, что ли, парней похоронил?
— Как их звали? — спрашиваю я.
— Мишаня, Криг, Роберт, — перечисляет Серёга, — Петруха, Серёга.
— Леха, — раздаётся голос старшины.
— Макс, — говорит ещё кто-то.
— Дядя Миша.
— Виталя — мой брат, — говорит Серёга и берёт подписанный сброс. — Если даже он не разорвётся и они прочтут, что на нём написано, пусть помнят моего брата, пусть знают, что зря они моего брата убили.
— А если с той стороны у кого-то тоже погиб брат? — спрашиваю его.
— А то не мой брат, — отвечает Серёга. — Мой брат — этот. Пусть знают, за кого их гонят сейчас. И от детишек, которых они тут убивали, пусть им весточки с того света летят. Брату моему сейчас этого не надо, а мне... конечно, мне больно.
Глаза Серёги — осоловелые от боли. Раздается щёлчок — Лёха открывает банку с энергетиком и жадно пьёт. Это он завтра будет сбрасывать Серёгины приветы. Боец, у которого все — 96_107, открывает глаза и внимательно смотрит на Лёху.
— Дай отпить, — наконец говорит он.
Лёха быстро допивает банку, переворачивает её и показывает, что там не осталось ни капли.
— Ну ты и рыба… — восхищённо тянет боец.
Все взрываются хохотом. Громче всех гогочет Серёга.
— Пусть тогда война остановится по линии фронта! — говорю я. — Пусть она закончится и живые вернутся домой.
Хохот резко прекращается. На секунду наступает тишина, и вдруг все начинают говорить хором.
— По линии фронта? Не-не-не! Ни в коем случае! Этого делать нельзя! Надо идти до последнего! Освобождать земли. Дойти до границы Донецкой, Луганской, Херсона и Запорожья!
— И Одессу освободить! Харьков не нужен. Одесса — русский город, это наше!
— Вот для НАТО будет красота, когда они всё Чёрное море потеряют!
«ВСУ в обиде, наверное, на мой пулемёт»: как разведчик 76-й десантно-штурмовой дивизии прошёл от Чернобыля до Запорожья
— Да вы же говорите, что вам тяжело! — перебиваю я. — Что вы теряете парней, братьев!
— Да, нам очень тяжело, — отвечает старшина. — Мы очень устали, каждый из нас безумно хочет домой. Но мы сейчас за долгое время продвигаемся вперёд. И если сейчас войну остановят по линии фронта, я буду чувствовать себя обманутым, а армия — преданной. Вы как будете смотреть в глаза родителям, потерявшим своих пацанов? Это всё было зря? Слишком много крови пролито.
— А я под Невельским за что три танка оставил? Если останавливаться, то зачем тогда это всё? Это всё равно, как если бы в тот день, когда мы с братом ходили за ёлкой, я бы дошёл до середины реки с ним на плечах и повернул назад, — говорит Серёга таким обиженным голосом, словно его брат сейчас бегает вокруг него и говорит: «Вставай, пошли!»
Я потом ещё спрошу Серёгу, а каким мог бы быть положительный заряд памяти о его брате — не для врагов, а для своих людей. Что надо сделать, чтобы они помнили всех невернувшихся ребят. Серёга будет долго думать, а потом скажет: «Давайте, когда всё закончится, посадим ёлки, они веками стоят. За брата и за других парней».
А ещё позже, под ночь, он найдёт меня и попросит: «Черкните, пожалуйста, где-нибудь пару строк о моём брате».
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.